А. И. Гертнер, главный инженер кировского радиуса

Мы построили метро в сущности в один год.

Все прочее можно отнести за счет подготовки, и притом такой подготовки, которая зачастую не имела впоследствии практического значения: мы спорили и учились.

Один из руководящих инженеров, человек тучный, провел несколько часов в кессоне, в атмосфере сжатого воздуха. У него полопались на ногах вены. Он не обратил на это внимания. Через несколько дней ноги его покрылись язвами. Его положили на две недели в больницу. Затем выпустили. Он опять полез в кессон, напортил себе и снова попал в больницу. Из больницы он через несколько дней выпросился и снова полез. И снова лопнули вены.

К нам приехал Герберт Уэллс и сказал нам, что мы ничего не сделаем, что мы метро не построим, что мы сумасшедшие.

С Уэллсом я встретился у тов. Ротерта в кабинете. На меня он произвел отвратительнейшее впечатление. По своей должности главного инженера я всегда сопровождаю по трассе иностранцев, выразивших желание ознакомиться с нашим строительством.

Пренебрежительное и какое-то брезгливое отношение ко всему окружающему. Он то и дело прерывал тов. Ротерта, не давал ему говорить:

— Это меня не интересует!

Он не имел даже такта выслушать его до конца.

В согласии с выраженным им желанием мы имели намерение опустить его в шахты и показать, что мы сделали. Нужно сказать, что к этому времени уже было что показывать. Мы ему деликатно намекнули, что вам, мол, это было бы очень интересно…

Сначала он сказал, что пойдет, потом посмотрел на часы и заявил, что ему надо побеседовать с каким-то послом и поэтому он просит отложить спуск в шахту до четырех часов.

Как хозяева вежливые и гостеприимные, мы послали ему в гостиницу спецодежду и затем поехали к нему сами. Он даже не нашел нужным нас принять и сказался больным.

Теперь немного о себе.

Лазарь Моисеевич как-то обвинил меня в недостатке смелости. Это было еще тогда, когда я не успел сделать для себя все выводы из своей работы на Метрострое.

Правда, каюсь, и впоследствии у меня бывали рецидивы.

Что делать — ведь только на Метрострое закончил я, по сути дела, свое высшее образование.

Я всегда был сторонником работы, «солидно» поставленной, работы наверняка, без того великолепного и плодотворного технического риска, с которым мы работали на метро. После дня спокойной работы я ложился спать и ни о чем не беспокоился. Я строил сначала фундамент, а потом возводил конструкцию. А здесь нередко приходилось создавать конструкцию, а затем подводить фундамент. И выходило. Наш метро, построенный с большим запасом прочности, — несомненно лучший в мире.

Так вот, о смелости.

До метро я никогда в технических вопросах не ошибался. Я всегда оставлял в каждом деле, которое мне было поручено, большой запас по всем линиям, и сроки работы меня не интересовали.

Моя специальность — проходка шахт в трудных случаях, в сложных геологических условиях.

Я твердо рассчитывал, что смогу широко применить на метро область своих специальных знаний. А между тем ничего почти не применил. Я например один из первых знатоков силикатизации, но я держу ее теперь на вожжах и не пускаю. Сейчас Б Охотном ряду у нас работает специалист-силикатчик. Он готов силикатизировать все и вся, но я не дам ему этого сделать, так как знаю хорошо эту область и вижу, что ее здесь можно применять только в исключительных случаях — как лекарство.

Не я учил метро — он переучивал меня.

Знаете ли вы, что такое технические страсти?

Быть может это неудачное выражение, но, право, я не нахожу более подходящего слова для обозначения того, чем я жил эти два с лишним года работы на метро.

Исключительная жизнь!

Я третий год в Москве, а кроме центра почти ничего не знаю. Я ни разу не был ни в одном магазине — я вижу их только из окошка быстро летящей машины.

Мой мир — это метро.

Когда я иду по тоннелю, то я не вижу его.

Для меня это лишь время, застывшее в пространственных формах. У меня в мозгу протекают все явления, которые связаны были с данным участком. Я совершенно ясно, с четкостью галлюцинации, представляю себе все детали и все этапы работы, имевшие тут место.

Страсти дают опыт. Сейчас, после этих самых замечательных двух лет моей жизни на метро, я подвожу итог: трансформация технических установок произошла у меня полная.

Но дело отнюдь не в одной только технике. Точнее — весь мой жизненный комплекс, в который техника входит лишь как один из элементов, стал совершенно иным.

У меня сейчас есть два участка, которые, скажу откровенно, инженеру кончить в срок очень трудно, а точнее — почти невозможно. Например иностранному инженеру или такому, каким сам я был еще в 1932 году, инженеру без смелости. Но стоит мне оглянуться на вчерашний день, стоит мне осознать те сдвиги, которые в моем инженерском сознании произвела моя работа на метро, — и я говорю: мы эту работу сделаем!

Мы бросим в эти места всю энергию масс, мы дадим бой каждому отдельному квадратному метру — и задача будет решена.

А приведите сейчас к этим участкам иностранца или инженера Гертнера, только что приехавшего с Урала строить метро, и скажите им, что через месяц участки эти должны быть закончены и сданы, — они рассмеются вам в глаза.

Тут решает дело работа парторганизации, энтузиазм масс, оперативность руководства.

Я еще расскажу в связи с этим о Лазаре Моисеевиче Кагановиче, о рабочих, о комсомольцах.

Что такое оперативное руководство?

Оно заключается в том, что вы даете задание и сразу же его проверяете. Вы не пишите никаких бумаг, а осуществляете свое руководство путем живой телефонной связи с лицами, ведущими отдельные работы, выполняющими определенные поручения.

Бумага ничего не дает.

Телефон, иной раз «ласковое» слово вдогонку и личная проверка исполнения — это и есть оперативное руководство.

Как-то у меня на одном участке был провал. Соседний участок вел себя позорно — ему чихать на все, он должен кончать свое дело; и больше никаких. Я называю это «феодализмом», каждый — феодал своего участка. Я даю «феодалу» распоряжение: перебросить немедленно на прорывный участок четыре молотка тяжелого типа.

Феодал начинает кричать:

— Это чорт знает что, вы меня разоряете!

Я «подкрепляю» свое распоряжение, он начинает дискуссию. Я вешаю трубку. После этого посылаю телефонограмму обязательного порядка и притом еще вдогонку живого человека проверить, выданы ли молотки.

Проверили — молотки получены.

Это курьезный пример, но в нем сказывается метод работы.

Когда я говорю, что строил Кизеловскую шахту на Урале, — это надо понимать буквально. Я применял там свои знания, я руководил всеми работами на шахте. И на темпах и на типе строительства нашла отражение личность инженера Гертнера со всеми ее достоинствами и недостатками.

Когда я говорю, что был одним из строителей метро, — это не следует понимать буквально. Личность инженера Гертнера не столь отражалась, сколь формировалась на метро,

В Лазаре Моисеевиче Кагановиче я вижу такое сочетание качеств, какого мне не приходилось встречать ни в одном крупном человеке. Он руководит строительством метро с такой обстоятельностью, словно это единственный объект его деятельности. Я думаю, что таков он и во всех своих делах.

Он знает на метро каждого работника, даже самого мелкого, знает не только по фамилии, но и все его достоинства и недостатки, участок его работы, чем он дышит, чем живет.

Я физически больной человек, и мне часто приходится чувствовать, что моя физическая слабость становится мне на пути, мешает развернуть свои творческие силы. В Лазаре Моисеевиче я вижу человека большой физической мощи. Он творит и руководит словно играючи, словно черпая из огромного силового резервуара.

Его появление на метро — всегда в самый нужный момент, всегда на самых нужных участках работы — вселяло в нас чувство уверенности и спокойствия.

Он в каждом работнике видит прежде всего человека, а не функционала.

Я видел его глубоко чуткое и мягкое отношение к людям. И я видел в нем проявление такой мощной воли, что мне жутко становилось. Помню, когда мы переходили из фазы споров, дискуссий и неразберихи на правильную организацию, некоторые совещания были просто поразительны и останутся в памяти навсегда. Все мы почувствовали эту сокрушающую силу воли, силу гнева, этот огромный организаторский талант, этот интеллект, мгновенно охватывающий самые сложные связи и сцепления.

Именно после этого началось формирование того коллектива, который под руководством Лазаря Моисеевича строил и построил в установленный срок метро.

Лазарь Моисеевич для меня — воплощение того организационно-технического и политического комплекса, который единственно мог обеспечить нашу победу на метро. Все мы, строители, оказались победителями только потому, что по мере наших сил и возможностей старались усвоить этот сложный комплекс, освоить и направить под водительством МК весь тот поток действительности, который первые месяцы строительства проносился стремительно мимо нас.

Я думал, что тайна построения метро сокрыта в фолиантах изученной мною горной науки. Другие думали, что тайна сокрыта в строительной науке, третьи — в путейской науке. Настоящую науку привнес в дело построения метро Московский комитет партии.

Вот почему личность инженера Гертнера не столько отражалась, сколько формировалась на метро.

Мое профессиональное самолюбие не раз подвергалось на метро большим испытаниям. Но я не ушел с работы, я остался на строительстве. Я сын своего великого времени, я хотел учиться, чтобы стать достойным членом коллектива.

С Лазарем Моисеевичем Кагановичем мы разговаривали на техническом языке.

Я хочу рассказать о своем поражении.

Одно время большим дискуссионным вопросом у нас был вопрос о том, как надо проходить Арбат.

Покойный инженер Розанов запроектировал Арбат по парижскому способу, непосредственно под улицей, почти под самыми трамвайными рельсами — в расстоянии одного метра от головки рельсов.

На совещании в Моссовете я прямо сказал, что считаю это дело технической авантюрой, и предложил итти глубоким заложением. Я представил такой проект: итти по Арбату четырьмя щитами с двух сторон, по два щита с каждой. К проекту я приложил графики и все свои соображения по данному вопросу.

Мой вариант не был принят.

По инициативе Лазаря Моисеевича было принято решение итти мелко, но итти не Арбатом, а задворками.

В то время я не присоединился к этой точке зрения, но сейчас я вижу, что был глубоко неправ.

Осуществление моего предложения потребовало бы в условиях Арбата чрезвычайно высокой техники, стоило бы огромных денег и большого количества времени. Для рабочих это была бы работа-каторга, которая страшным образом выбивала бы людей из строя.

Лазарь Моисеевич также разговаривал с нами на техническом языке. Но он имел перед нами большое преимущество. Он отлично владел еще несколькими языками, к изучению которых мы только-только приступали.

Это с моей стороны отнюдь не самоуничижение.

Я люблю свою профессию, я горжусь ею и имею основание причислять себя далеко не к худшим представителям своей профессии. Я разрешал и распутывал много сложнейших вопросов, возникавших в советской горной промышленности. Я получил заграничную поездку и несколько значительных денежных премий.

Это не самоуничижение — это самокритика.

Теперь, когда роли распределены, люди и вещи расставлены, я хочу рассказать о том, «как мы строили метро»: несколько мыслей, несколько выводов, несколько впечатлений.

Подлинное начало строительства следует считать с момента знаменитого совещания в МК, которое происходило, если не ошибаюсь, в декабре 1932 года. После него организационные формы руководства, преподанные МК, вошли в жизнь, и основные вопросы строительства, служившие предметом предшествовавших дискуссий, были разрешены.

Со стороны организационной интересно отметить создание шахт как основных строительных единиц. Каждая шахта была обеспечена отдельным руководителем, получившим уже значительный вес по своей предшествующей работе на метро. Был поднят также уровень низовых ячеек: начальниками участков были назначены лица, имевшие уже значительный практический стаж, нередко даже главные инженеры рудников.

С этого момента моя руководящая деятельность как главного инженера получает уже определенную формулировку. До того моя работа не могла называться работой главного инженера — это было нечто промежуточное, дискуссионное.

Роль главного инженера такова, что он не может руководить деталями, он дает общее направление деятельности шахт. Лишь в отдельных, аварийных случаях он входит в детали. В порядке оперативного руководства невольно, разумеется, охватываешь жизнь шахты во всем ее многообразии, но все же в основном эти детали надо предоставлять начальникам шахт.

Нельзя лишать человека инициативы, в особенности когда видишь, что это сильный человек.

В чем выражается моя помощь начальникам шахт?

Это, во-первых, ежедневное общение, ежедневная непосредственная помощь. Вот например я однажды не заехал на одну шахту, так мне уже звонят по телефону с претензией: почему я не был?

Помогать приходится техническим советом, оборудованием, материалами, перебрасывать с одного участка на другой рабочую силу.

Строители, горняки, путейцы — все мы независимо от рангов учимся новому для нас делу, но каждый из нас учится на объектах различного объема. Разница в том, что я как главный инженер радиуса вижу 4,5 километра, а начальник шахты видит 400 метров.

Как складывается мой день?

Ухожу я из дому часов в девять.

Еду по шахтам, осматриваю те или иные участки работ, беседую с начальниками шахт. Со своими увидеться за день конечно не удается.

С двух-трех часов идет работа в управлении. Заключается она в том, что я пополняю сведения, полученные мною в шахтах, беседами со своими помощниками и телефонными разговорами с отдельными начальниками шахт, выясняю состояние работ за пройденные сутки, принимаю те или иные меры.

Это длится примерно до шести-семи часов вечера. В семь часов я еду обедать домой, а после обеда, с восьми часов, начинается «вечернее бдение». Или совещание на одной из шахт, или доклад в управлении, или собрание начальников шахт для проработки какого-нибудь технического вопроса.

Телефон у моей кровати. Он будит меня и утром, на заре, и ночью.

За эти два года я был три раза в театре и на нескольких концертах, которые устраивались специально для метростроевцев. Под выходной день бывает несколько спокойнее. Выспишься толком, встанешь попозже, а днем опять найдется какое-нибудь дело.

Вот рассказал я свой день — и вижу, что рассказ мой не дает даже приблизительного представления о том горячем, раскаленном жизненном потоке, который каждодневно и каждочасно проходит сквозь меня и сквозь моих товарищей по работе — инженеров, партийцев, рабочих, комсомольцев и комсомолок — вот уже два года. Именно этот поток, это непрерывное ощущение своей общности с чудесным метростроевским коллективом, это ощущение непрерывного роста изумительной технической конструкции, крепчайшая связь с партийным руководством, которое — знаешь твердо по двухлетнему опыту работы— не ошибется и приведет тебя к цели, — вот что держит тебя на стройке, определяет твои эмоции, дает смысл существованию.

Я хочу отметить, что мы строили метро почти без иностранной помощи — точнее, абсолютно без иностранной помощи.

Опыт заграничной техники у нас конечно был использован, у нас даже есть специальное название систем работ: бельгийский способ, германский способ.

Но того, чтобы персонально иностранцы что-либо вложили в нашу работу, — этого не было. Единственно — Морган.

Станция «Кировские ворота» строилась у нас трехсводчатой. Морган нагнал на нас страху, издергал нам нервы. Стоило появиться какой-нибудь крохотной трещинке — он уже пишет докладную записку, что у нас чуть ли не авария.

Морган — крупный знаток тоннельного дела, грамотный инженер. Но как всякий иноспециалист, он всегда стремился перенести свои знания и свой опыт на нашу почву, совершенно не считаясь с ее особенностями.

Морган сказал нам, что мы не построим трехсводчатых станций глубокого заложения. В мировой практике нет такого примера, чтобы можно было построить грандиознейшее сооружение в 32 метра шириной и 155 метров длиной в подобных геологических условиях.

Не считаться с мнением Моргана было нельзя, но мы все же заявили партруководству, что станцию построить беремся.

Настаивать и кричать об этом я не мог: я никогда подобных конструкций не строил и не мог требовать полного к себе доверия.

По расчетам я явственно видел, что построить можно и что причины нарушений, которые у нас происходят, совершенно иного порядка, чем думают Морган и некоторые его сторонники. Они считали, что мы имеем громаднейшее горное давление, а я был уверен, что это не горное давление, а особое пучение глины. В этом был корень вопроса. Получая влагу из воздуха и через скважины с поверхности, глина начинает пухнуть. Морган же расценивал это как сумму веса всех пород, лежащих до самого верха.

Если бы давила вся масса пород, это было бы очень скверно, и мы тогда наверное ничего не смогли бы построить. Но, сидя в выработках и исследуя все и вся, я пришел к твердому выводу, что тут не горное давление. Достаточно сказать, что мы легко перекрепляли верх, а при горном давлении этого никак не сделаешь.

Нам все-таки удалось отбить себе постройку трехсводчатой станции.

Когда Лазарь Моисеевич проходил по станции под землей, я сказал ему:

— Может быть мы сделаем так: одну станцию построим двухсводчатую, а одну — трехсводчатую. Нам как техникам хочется проверить наши расчеты. Мы отвечаем за успех.

После этого мы приехали к нему ночью в кабинет, и здесь инженер Гоцеридзе, начальник 21-й шахты, сильно меня поддержал. Ему было дано разрешение сделать трехсводчатую.

В трехсводчатой станции, когда вы выходите с наклонных ходов, перед вами раскрывается огромный средний зал. Вы направо и налево, из любой точки, можете выходить на платформы. А в двухсводчатой станции этого зала, сразу распахивающего перед вами поражающее вас огромное подземное пространство, — нет, и вы сразу же выходите на платформу.

Это некомфортабельно и менее красиво.

И вот мы пошли налаживать трехсводчатую станцию.

Принимая совершенно исключительные меры предосторожности, мы это дело провели, станцию построили.

Сейчас конструкция у нас уже работает: советская техника решила то, перед чем спасовала техника иностранная.

Когда мы строили, у нас в конструкции появлялись трещины. Из-за крайней наэлектризованности, созданной паническими записками Моргана, мы на каждую трещину смотрели с ужасом, хотя глубоко убеждены были, что трещины эти, как говорят в медицине, носят характер функциональный, а не органический. Если даже на поверхности отлить из гипса такое сооружение, то оно даст трещины: ведь строится оно не все зараз, а мелкими частями. Когда такая отдельная часть закончена, ей приходится до времени выдерживать бoльшую нагрузку, чем та, которая отведена ей в целой конструкции.

Вот отчего получались поверхностные трещины, так пугавшие инженера Моргана.

Да и вообще все бетонные сооружения всегда имеют трещины — усадочные и температурные, которые не пугают строителя.

Будем считаться с фактами: конструкция работает.

Теперь о рабочих, о комсомольцах и комсомолках.

Не верьте, когда рабочие говорят вам, что они только «выполняли свой долг».

Они работали по восемь часов, хотя полагается работать шесть.

Охрана труда запрещала, штрафовала начальников, а рабочие себе втихомолку работали.

Меня в высшей степени поразило одно обстоятельство. Это имеет прямое отношение к моей политической учебе на Метрострое.

Я вначале не верил, что мы сумеем в заданные сроки сделать такое необъятное количество работы. Я как инженер не представлял себе, что мы сможем освоить для этого потребную нам рабочую силу. Я не постигал, откуда мы возьмем ее. Я думал только о том, чтобы обеспечить себя технически на случай, если эта сила все же появится.

Но вот на зов МК появились у нас легионы комсомольцев.

Что ж, попробуем работать с комсомольцами.

Сознаюсь, я считал это дело «липой».

Из практики горняцкой жизни я помнил всегда, что для того, чтобы рабочий допущен был в шахту, он сначала должен стоять год на рукоятке вверху, затем ходить в прокатчиках третьей или даже четвертой руки, и лишь после этого он допускался к работе.

Я не представлял себе, чтобы человек, который до этого был пекарем, монтером или студентом, чтобы девушка, которая вчера работала на чулочной фабрике, — чтобы эти люди могли строить тоннель.

И вот наши комсомольцы и комсомолки стали работать, и произошла метаморфоза, совершенно для меня неожиданная. Я объясняю себе это дело тем, что культурный и политический уровень комсомольца и комсомолки бесконечно выше уровня такого дореволюционного «Ваньки от сохи», который приходил к нам и становился за рукоятку.

Надо удивляться энергии и быстроте, с которой создались у нас на Метрострое кадры. И какие кадры!

Раньше рабочий знал только свою специальность, а больше ни черта знать не хотел. Возьмите к примеру наших уральских рабочих — татар. Они крупные специалисты по проходке, даже художники своего дела, но ни на какую другую работу они не пойдут.

А вот комсомольские ребята легко переходили с одного дела на другое и с каждым отлично справлялись. Из них выработались метрополитенцы-универсалы. Он вам и проходчик, и бетонщик, и изолировщик, и монтажник, и отдельщик.

Конечно и среди них был немалый отсев, но именно из комсомольцев создался у нас на метро основной рабочий костяк.

От работы женщин я также многого не ждал. Вообще женщин на шахте я до сего времени никогда не видел. У горняков существовало поверие, что женщина на шахте приносит несчастье, и поэтому в старое время они не разрешали даже осматривать шахты разным любопытным дамочкам.

На шахте у инженера Танкелевича например замечательный отбор женщин. Там около шестисот девчат, и работают они первоклассно.

У него есть одна комсомолка Маша, которая за пояс заткнет любого квалифицированного проходчика.

Так вот, всего этого я в своих расчетах и сомнениях не учел.

Среди женщин есть проходчицы, бетонщицы, изолировщицы, они нередко руководят сменами и бригадами.

Такие смены и бригады отличаются еще кроме всего прочего тем, что там не слышно крепких словечек. Иногда придешь, загнешь что-нибудь и почувствуешь себя вдруг очень неловко, когда увидишь рядом женщину, даже извинения просить хочется.

А бывают и такие женщины, что и сами призовут к порядку.

Несколько слов об авариях.

Лазарь Моисеевич никогда не устает напоминать нам, что мы должны оберегать Москву, что он будет расценивать нас по миллиметрам оседающей поверхности.

Эта директива нас сильно насторожила, и мы стали напирать на точность работ, на благонадежность подземных выработок. Стремление избежать аварии стало одной из важнейших предпосылок нашей работы.

Мобилизация на борьбу с авариями у нас исключительно боевая. Воронку на площади Свердлова мы ликвидировали в двадцать четыре часа. Было завезено 400 кубических метров песку, все засыпали и затрамбовали. На следующее утро по этому месту можно было уже спокойно ходить.

Лично я боялся всегда одной опасности, которую считал большим жупелом для себя: возможности прорыва верхних плывунов в нижние выработки. Все мое стремление было — избежать этого путем тщательного крепления выработки. По этому поводу мы получили не одну директиву от МК.

И представьте, такое несчастье случилось.

От пакли, у которой рабочий вопреки строжайшему запрещению закурил, загорелся деревянный материал в тоннеле за перегородкой под сжатым воздухом, и камера стала заполняться дымом. Когда скинули сжатый воздух, невозможно было открыть двери шлюза — температура была свыше 700.

Здесь надо отметить исключительную работу инженера Карплюка. Он десятки раз спускался в дым в респираторе. Когда его усилиями камера была открыта, с пожаром стало бороться значительно легче. Туда пошли и пожарники и наши ребята, и пожар был залит водой.

На этот пожар приехал Лазарь Моисеевич. Он прошел прямо в контору, на шахту, дал четкие организационные установки, кому, что и как делать. Этими указаниями он сразу внес в дело ликвидации аварии спокойствие, дисциплину, уверенность.

В результате выключения сжатого воздуха поплыл плывун Верхней Неглинки, и на поверхности получилась воронка в 15-20 метров. Хотя плывуна выплыло довольно много, но не настолько, чтобы захватить сколько-нибудь значительный радиус. Конечно авария могла бы быть значительно большей, если бы не энергичная борьба всего коллектива.

Можно отметить еще ряд осадок домов по трассе.

Эти аварии вошли серьезным слагаемым в наш опыт метростроительства.

Рассказ мой случаен и хаотичен, но я все-таки написал о самом главном для себя: о своем опыте и о своих впечатлениях.

Все это еще не устоялось в сознании, не распределилось и лежит грудой сырого материала.

Будет досуг — я постараюсь осмыслить до конца метростроевскую эпоху своей жизни: 1932-1934 годы.