И. Д. Гоцеридзе, начальник шахты № 21-21-бис

Мой технический «подземный» опыт берет истоки в тоннельных работах по реконструкции предпортового железнодорожного узла во Владивостоке. Но для того чтобы успешно работать на метро, мало быть просто инженером, знающим технику. Надо прежде всего быть хорошим организатором. Трудно определить, где лежат истоки моего организаторского опыта, но ясно для меня, что настоящим организатором и руководителем я стал именно на Метрострое, внимательно перенимая методы работы у Московского комитета и непосредственно у Лазаря Моисеевича Кагановича. Это была отличная и незабываемая школа. Никогда еще с такой ясностью, с такой исчерпывающей полнотой и всеобъемлющей широтой не раскрывался передо мною пример конкретного партийного руководства.

На Метрострое я стал работать в конце 1932 года. Приглашен я был собственно начальником участка, но за неимением вакантных мест или еще по каким-либо соображениям был послан работать заместителем начальника четвертого участка.

В то время организация работ на Метрострое была поставлена далеко не идеально. Мы оказались технически неподготовленными к борьбе с плывунами. Это был еще почти младенческий период жизни Метростроя. Характер работ только-только выяснялся и складывался. Каждый день принимались новые решения, новые методы, отличные от вчерашних. Организация дела была также слишком бюрократически усложнена. Строительство было разбито на участки, участки — на дистанции; шахты подчинялись дистанциям. Часто вопросы, требовавшие срочного разрешения, должны были пройти по этой многоярусной лестнице, подымаясь от начальника шахты через начальника дистанции, через участок и лишь потом доходя до руководства всего строительства. Это отдаляло руководство от шахт, и в моем присутствии Лазарь Моисеевич и тов. Хрущев предложили всем серьезно подумать о реорганизации управления. Руководство Метростроя некоторое время противилось, но в марте 1933 года товарищи Каганович и Хрущев созвали совещание начальников шахт, прорабов, руководителей участков. На этом совещании было принято решение о перестройке руководства шахтами. Лазарь Моисеевич тогда же предложил обеспечить руководителей шахт хорошим снабжением, квартирами.

Пока я был заместителем начальника участка, мои организационные возможности были несколько урезаны, и вероятно создалось впечатление, что я человек, не очень нужный для Метростроя. Поэтому при распределении шахт меня несколько обошли. Но когда все шахты были уже распределены, меня вызвал к себе секретарь Московского городского комитета тов. Хрущев.

В жизни каждого человека бывают особо памятные дни. В такие дни начинают вдруг понимать по-новому простые и давно казавшиеся известными вещи. В такие дни проникаешься любовью к делам и явлениям, которые раньше тебя не очень трогали. Вот таким днем и был день моего разговора с тов. Хрущевым.

Никита Сергеевич Хрущев досконально прощупал меня и как инженера, и как человека, и как коммуниста.

Я коротко рассказал ему о себе.

Жизнь моя ничем особенным пока что не отличалась. Родился я в Кутаисской губернии. За двадцать пять копеек в день работал мальчишкой у портного Хананьева. С 1917 года вел подпольную работу в комсомольской организации в Тифлисе. В 1918 году был подпольным секретарем комсомола Рачинского уезда на моей родине. После советизации Грузии был военным комиссаром и комендантом артиллерийского дивизиона, потом учился в Московском путейском институте. В 1927 году работал на изыскании железнодорожной трассы в Верхнеудинске; по разверстке ЦК был послан укрепить партийное ядро на постройке Туркестано-сибирской железной дороги — Турксиба. Дипломный проект защищал уже после этого. На Турксибе я познакомился с тов. Зарембо. С ним мы работали после на Сахалине и в Хабаровске. На Метрострое я опять встретил его.

Зимой 1931 года я работал во Владивостоке на реконструкции предпортового узла. Там между прочим шли работы в тоннелях. Тоннель довольно солидный — полтора километра. Здесь я и получил подземную закалку. Я наметил для постройки совсем иную трассу тоннеля, чем та, что была принята до меня. До меня НКПС принял два тоннельных варианта. Но изыскания были произведены лицами, которые впоследствии оказались вредителями. Если бы тоннель был прорыт по этим вариантам, то он бы повредил владивостокские водостоки. Вредители собрались перерезать все артерии, по которым шла вода в «Гнилом углу». А вода, как известно, во Владивостоке на вес золота.

Я объявил войну этим вариантам. Сделать это было нелегко. Один из вариантов был уже принят и утвержден, а сноситься с Москвой было трудно. Я стал бомбардировать Москву телеграммами. Послал людей в Москву. Не помогает. Поехал сам. В конце концов НКПС утвердил мой вариант. Я победил.

Тов. Хрущев интересовался и моей партийной, комсомольской работой. Я рассказал ему, как работал членом Госплана во Владивостоке, членом горкома партии. Мы разговаривали почти час. После этого Никита Сергеевич вызвал тут же при мне по телефону секретаря партийного комитета Метростроя тов. Сивачова.

— Почему же вы не даете Гоцеридзе самостоятельную работу? Он член партии с восемнадцатого года, тоннельщик, а вы его маринуете!

Я был назначен начальником 16-й шахты. Это была одна из аварийных шахт на метро. Там было допущено много ошибок. Например забивали металлический шпунт. Он оказался недостаточной длины, чтобы пресечь все неустойчивые грунты. Конец его не доходил до устойчивой породы, поэтому, когда начали выбирать из середины плывунные грунты, то плывуны стали давить с боков. Давление было так велико, что металлический шпунт смяло, скрутило прямо в восьмерку. Думали уже, что надо засыпать шахту. Но люди, понимавшие толк в кессонах, решили испытать здесь кессонный метод.

Этот метод был применен, и шахта была пройдена. Однако при проходке ось ствола шахты отошла от вертикали. Поэтому ствол нашей шахты оказался в самом низу полезной ширины в три метра вместо проектных пяти.

Если бы мы еще немножко искривили ствол, то надо было бы засыпать шахту. Клеть уже не проходила. И тогда мы решили заказать клеть специального типа. Работы производились под сжатым воздухом.

У меня пытались снять кессон. Я заставил поставить его обратно. Когда мы снизу вверх клали бетон, оставались щели. Сквозь щели сочилась вода. А раз выходит вода, вы стену не заштукатурите. Сжатый воздух давал возможность заштукатурить так, что вода не могла пройти.

Я добился своего. Кессон поставили. Штукатурку провели отлично. Так что у меня дело обстояло, оказалось, лучше, чем на других шахтах.

Я настоял, чтобы наши компрессоры, накачивающие воздух под давление, питались от двух магистралей — постоянного и переменного тока: от трамвайного и могэсовского. Компрессор — очень ответственный агрегат шахты. Представьте себе, что вдруг подача тока по одной магистрали прекратилась, компрессор остановился, давление воздуха в кессоне упало, и вода залила бы выработки. Здания над нами могли бы сильно пострадать. Такой случай был на шахте № 12-бис. Я провел тогда две-три бессонных ночи. Дело закончилось благополучно. Когда ток по одной линии прекращался, нас выручала вторая линия постоянного тока. В то время на Могэсе были случаи злого вредительства, и многие шахты от этого пострадали.

Когда мы прошли плывунную породу, кессон был снят. Мы приступили к вертикальной проходке шахты ручным способом, отбойными молотками. Тут нельзя было применить взрывные работы. Воды было много, а в воде аммонал не применяют. Люди работали по пояс в воде. Рабочие проявляли огромную настойчивость и упорство. На глубине 43 метров мы сделали засечку и прошли подходные штольни — верхнюю и нижнюю.

Проклятая вода продолжала упорно заливать нас.

Наконец в июне 1933 года мы начали разрабатывать профиль для тоннеля. Потревоженные грунты вели себя неспокойно.

Мы подметили некоторое движение грунтов. Поэтому нам было нужно брать выработки немедленно на постоянную крепь, т. е. делать бетонную обделку. Мы на это дело ставили лучших наших рабочих. Я имел настоящих тоннельщиков — людей, которые работали действительно в тоннелях и хорошо знают, какие последствия могут быть от плохого крепления; и как только мы возвели постоянное бетонное крепление, осадки остановились. На поверхности, над нами, стояли пяти-шестиэтажные дома, но дело обошлось без осадок.

Но диспропорция между выдачей грунтов и укладкой бетона сохранялась до выступления тов. Хрущева при смычке шахт № 11 и 12. Тов. Хрущев заявил, что штольню-то мы проходим очень хорошо, но бетона кладем недостаточно. Этим самым подвергались опасности наземные сооружения. После этого произошел перелом: чем больше мы разрабатывали породы под землей, тем больше стали класть бетона. На временные крепления уже не надеялись.

На шахте нехватало откатчиков, камеронщиков. Нехватало инструментов. Мы испытывали острую нужду в квалифицированных работниках. Нужны были каменщики и проходчики. Нас не могли удовлетворить даже хорошие каменщики, работавшие на строительстве жилых помещений. Нам требовались каменщики, хорошо изучившие облицовку мостовых ледорезов и тоннельные работы. Нам нужны были люди, работавшие на гидростанциях и на строительстве мостов. Но где их найти? Как их отличить от обыкновенных каменщиков? На лбу не написано…

Я вызвал к себе десятника шахты тов. Резвова. Я написал письмо моему лучшему другу Петухову. Он работал начальником производственного отдела на Рионгэсе. С этим письмом тов. Резвов отправился в Кутаис. Через десять дней он вернулся. С ним приехали пятьдесят проходчиков и каменщиков. Это были люди знающие и умелые. Многие из них, например товарищи Курякин, Новиков, Ляшков, Ивашкин, Янкович, стали потом бригадирами, лучшими ударниками шахты. Мы с ними так сработались, что они объявили себя обязанными работать всюду, где буду работать я.

Дисциплина у нас была, прямо как на фронте.

На фронтах гражданской войны мне побывать не пришлось. Представление о фронте у меня может быть несколько книжное. Но я слышал воспоминания моих друзей, побывавших на фронте, я кое-что читал о гражданской войне. Моя самая любимая книга — это повесть Дм. Фурманова «Чапаев». Не раз в трудные минуты вспоминал я на метро образ Чапаева, человека, до конца преданного своему делу, отважного и умеющего повести за собой массу. И слово «фронт» для меня обозначало: четкость, решительность, боевую организованность и победу.

Инженер на метро должен быть не только специалистом своего дела, но мастером организации, находчивым командиром и вдохновителем масс.

Руководить из канцелярии невозможно. Некоторые даже готовы были упрекнуть меня в пренебрежении к канцелярщине. Но я считаю, что из-за письменного стола много не увидишь. Я облачался в брезентовый комбинезон и лез в шахту. Здесь я проводил большую часть своего времени. Надо уметь наблюдать зорко, но не мешать работе. Это, пожалуй, особое искусство руководителя. Не надо теребить людей расспросами и указаниями. Надо вмешиваться только тогда, когда в этом чувствуется необходимость.

Работать так я учился у коммунистов из Московского комитета и прежде всего у Лазаря Моисеевича Кагановича.

Там я нашел истоки своего опыта, организационного и инженерного.

Первый раз я встретил тов. Кагановича, когда мы производили бутовую кладку. Эта кладка в массовом масштабе на метро не применялась. Лазарь Моисеевич заинтересовался этой кладкой. Осмотрев кладку, которую производили опытные каменщики, тов. Каганович сказал начальнику 15-й шахты:

— Смотрите, ваша 15-я начала раньше 16-й, а ведь 16-я обогнала вас, она кончит раньше 15-й. Надо подтянуться, товарищи, надо догнать 16-ю.

Перед второй встречей моей с Лазарем Моисеевичем у нас на шахте произошел трагикомический случай с тов. Абакумовым.

Мы с Абакумовым шли по нижней штольне. В этот момент нас предупредили, что Лазарь Моисеевич вызывает Абакумова по телефону. Надо было итти кратчайшим путем, чтобы притти в насосную камеру, где был телефон. А как на зло, в это время в верхнем горизонте по фурнели спускала породу одна бригада. Оставался маленький просвет между породой и верхняками верхней штольни. Я еле пролез. Абакумов, человек объемистый, тоже пытался было проскочить, но застрял, я начал ему помогать вылезти и позвал на помощь людей. Люди подошли с той стороны и стали тянуть Абакумова за ноги. А я тащил его спереди. Абакумов взмолился:

— Что ты, турок, со мной делаешь? Разорвете вы меня…

Тут я наконец догадался, что люди тащат его назад, а я вперед. Согласованными действиями мы наконец протолкнули его. Он вылез, отдышался и говорит:

— Уф! Ну, сейчас я поговорю с Лазарем Моисеевичем, а потом с тобой поговорим.

Он подошел к телефону. Лазарь Моисеевич давал указания о работе всего арбатского радиуса. Мы были просто поражены — откуда он так досконально знает всю Москву насквозь. Именно насквозь. Он помнил все улицы, направления, безошибочно называл глубину заложений. Честное слово, он знал глубину 16-й шахты лучше, чем человек, который работал там. Разговор продолжался около получаса, и я получил все указания.

Тов. Каганович проявлял удивительное внимание ко всем мелким нуждам рабочих. Он интересовался, к какому кооперативу прикрепили того или иного человека. Он приезжал на шахту и спрашивал:

— Кто начальник? Вы? Как вы, обеспечены?

Скажешь:

— Обеспечен.

— Ничего подобного, чего вы врете! Вижу, что неправду говорите. Что это за геройство…

И тут же нас прикрепляли к распределителю.

Вообще я успех нашей работы приписываю целиком руководству Московского комитета партии. У меня в практике были случаи, когда во Владивостоке, скажем, работая на стройке и сам будучи членом городского комитета партии, я пытался двенадцать раз ставить вопрос о помощи моему строительству. И все двенадцать раз этот вопрос снимался за неимением времени. О лесе — решали. О золоте — решали. А вот до моей стройки никак не доходили. А здесь Московский комитет ставил вопросы прежде, чем мы их сами поднимали. И мы получали абсолютно точные указания. Я должен сознаться, что некоторые даже технические сведения я узнавал не на метро, а на совещании МК.

Лазарь Моисеевич — человек требовательный и взыскательный, но он умеет беречь энергию людей, и даже самые серьезные, строго деловые совещания проходили под его руководством неутомительно. А ведь обычно на заседаниях сидишь скучный, кислый, всего потягота ломит, и уходишь в конце концов разбитый. Я помню выступление Лазаря Моисеевича на совещании в декабре 1933 года. Он собрал всех заинтересованных лиц с заводов и фабрик. На этом совещании разрабатывались весьма сложные практические вопросы. Но тов. Каганович всегда просто и неожиданно разрешал их. Совещание это длилось много часов подряд.

— Идите, — сказал Лазарь Моисеевич, — пообедайте, а потом еще раз посовещаемся.

Мы пообедали, а потом опять сидели чуть ли не до трех часов ночи. И все-таки ушли бодрые, веселые и с таким желанием работать, что прямо руки чесались.

Придя с этого совещания, один из моих монтеров (Трусов) увидел, что насосы вышли из строя. Он снял с себя парадную рубашку, в которой был на заседании, и, заткнув ею дыру, заставил насос снова работать.

Прямо с совещания меня вызвали на маленькую аварию в шахту. Мне не пришлось спать в эту ночь, и только к утру я попал домой. В этом же доме живет главный механик арбатского радиуса Рабинович. Я встретил его в воротах. Он шел уже на работу.

— Ну как, выспался? — спрашиваю его.

— Нет… я не спал…

— Как не спал? Времени сейчас девять часов, пришли мы в три. Можно было шесть часов дрыхнуть.

Он говорит:

— Знаешь… я просто от впечатлений не мог уснуть.

Он впервые видел Лазаря Моисеевича. Он был изумлен исчерпывающими разъяснениями по различным техническим вопросам, метким указанием ошибок, знанием техники и пониманием людей, которое проявил на совещании руководитель московских большевиков.

— Ты знаешь… я только сейчас понял, что это за человек — Каганович. Я просто не мог уснуть.

И здесь были истоки нашей крепкой любви к делу. Под таким руководством люди необычайно быстро росли.

Сменный инженер Чурилов полтора года назад работал у меня рабочим-проходчиком. Сейчас он полноценный инженер.

Начальник четвертого участка Шамаев, коммунист, пришел на метро, не имея никакого опыта. Сейчас он прекрасный инженер и организатор, опыт которого безусловно будет использован при развертывании второй очереди.