П. П. Кучеренко, начальник кессонной группы

В 1931 году отдел кадров ЦК направил меня начальником участка Метростроя. Я себе представлял что-то необыкновенное.

Прихожу. Разговоры, проекты, и каждый вносит собственные свои методы стройки и свои предложения.

Мне была поручена работа самая простая: строить бараки, делать шурфы. Построили мы Лосинский городок, выбрали это место потому, что там электропоезд и легче оттуда приезжать на работу.

Масштаб работы мы недооценивали. В отделе вспомогательных сооружений было сосредоточено все барачное строительство, все строительство станций и подстанций, все карьерное хозяйство— добыча песку, гравия и, как довесок, еще 29-я шахта. Размера работы никто не представлял. Организовали бараки, мастерские, кузницы, подсобные предприятия, а шахту проходили до четырнадцати месяцев. Шахта № 16 была законсервирована, 20-я завалена, 23-бис брошена. А был уже 1932 год. Даже в товарищеской беседе трудно рассказать, как это было обидно — обидно себя чувствовать не на месте.

Ко мне в Лось приехала комиссия обследовать, почему мы плохо справляемся с барачным строительством. Я говорю:

— Я не барачник, я мостовик, кессонщик, не умею я этого делать.

Меня спрашивают:

— А чего же вы не умеете?

Отвечаю:

— Без леса не умею строить, леса нет.

Сняли меня и отправили заместителем начальника арбатского участка, а там опять бараки строят. И совещаются. Совещаются вечером допоздна, утром встанут — совещаются, день настанет — нет еще установки. К вечеру начинают думать — нужно законсервировать Арбат как второстепенный участок. Устал я очень от этих дискуссий.

Есть у нас, кессонщиков, такая болезнь — «заломай». Находишься ты под давлением, и это ничего. Но если выйти из-под давления, сразу перейти от повышенного давления к нормальному, «прошлюзоваться» неосторожно, то начинает человека ломать. В суставах остается воздух под большим давлением, он выходит из человека больно; человека нужно растирать, и еще хорошо посадить его в кессонную камеру, и прошлюзовать, потихоньку спустить с него давление.

Ломала меня тоска на арбатском радиусе. Вот она, работа, а я ее взять не могу, и рук у меня на нее нет.

Не усидел я на арбатском радиусе, получил назначение в Сокольники прорабом.

Прихожу, встречаюсь с тов. Соколовым, вижу — человек работать умеет.

— Здравствуй, — говорю, — приятель. Что я буду делать? Соколов отвечает:

— Нам нужно бараки строить.

Пошел я к партийной администрации. Говорю:

— Товарищи, неужели у вас для меня в нашей стране не осталось места под большим давлением? Вы посмотрите, ведь шахты скривило, мы шурфы не можем пройти, нам плывун мешает… Есть такой, — говорю, — кессонщик, инженер Тесленко, вызовите его. Мы с ним пройдем шахту под давлением.

— Оборудования нет.

Я им говорю:

— Напишите вы мне, товарищи, большой мандат. В Белоруссии есть кессонное оборудование, я его достану.

Тов. Пугач написал мне большой мандат. Сажусь я в поезд, еду, разыскиваю кессонное оборудование в Минске. Дальше поехал. И всего достал четыре шлюзовых аппарата и восемь компрессоров.

Все привез. А когда приехал, то узнал, что помимо меня начальником кессонных работ назначен тов. Карплюк, а меня назначили заместителем. Приказ еще не был подписан.

Тогда я просто пришел к Павлу Павловичу Ротерту и заплакал у него в кабинете.

— Или вы верите мне или нет. Дайте мне работу, я ее сделаю.

Дали мне 17-ю шахту для пробы.

А Тесленко поступил на должность заместителя начальника проектного отдела. Он изучал проекты управления Метростроя и внес богатейшую мысль о горизонтальных железобетонных шлюзовых камерах, которые применяются на большинстве шахт, а также проектировал металлические диафрагмы, которые теперь применяются.

17-я шахта была в Бобровом переулке. Шли деревянными креплениями — бросили. Предложили итти железобетонными креплениями, железобетонными кольцами: заело кольца. Не идет дальше шахта. Ее вдавливают домкратом. Давление восемьсот тонн — не идет шахта. Когда я пришел, мне говорят:

— Тебе на кессон нужно будет навалить двести вагонов чугуна в чушках.

Ну, я им говорю, что это не чушки, а чушь. Сама пойдет.

Что такое кессон?

Кессоном называется сооружение, открытое внизу и закрытое по сторонам и сверху, из которого сжатый воздух, подаваемый через воздухопровод компрессорами, отжимает воду и жидкий грунт. Благодаря этому рабочие могут производить выемку осушенного грунта. По мере выемки грунта кессон опускается до устойчивых грунтов, называемых материками.

Построили мы кессон, рабочие начали выбирать из-под ножа грунт. Ножом называется тот край кессона, который опирается о грунт. Грунт нужно выбирать ровненько. Сделали мы воздушную рубашку вокруг стенок кессона, чтобы уменьшить трение о грунт по бокам. Нож был подобран на 60 сантиметров.

Вышли люди из кессона. Стоят кругом рабочие, инженерно-технический персонал, посмеиваются: как такая «легкая» штука сама ползет. Открываем мы краны шлюзового аппарата, чтобы выпустить из кессона воздух, — а не то: воздух упирается и держит кессон.

Нам говорят:

— Ну что, везти чушки?

Молчим. Проходит десять минут. Двинул я кессон. И прошел он 58 сантиметров в течение трех-четырех минут.

А в пятнадцать дней мы прошли всю шахту на глубину 12 метров.

Я не скажу, чтобы мы ошибок не делали. Мы не забили трубку для стока вод, и, когда начали дуть воздух, вода не выдувается. Посмотрели трубку, поняли, в чем дело.

У меня в бригаде работали герои-ребята — татары. Вот я и говорю одному из них:

— Сабира, нужно во что бы то ни стало забить трубку.

Он ничего не говорит, лезет в воду и забивает. Мы его конечно сейчас же в душкомбинат, растерли, искупали в горячей воде и одели потеплей.

Вот какие были исторические времена.

Для меня что важно? Шахты пошли, и я оказался на своем месте. Потом посетил эту 17-ю шахту Никита Сергеевич Хрущев. Он первый подал мысль о горизонтальной проходке под сжатым воздухом. Сидим мы с ним в забое 17-й шахты. Он и говорит:

— Кучеренко, а нельзя ли, чтобы ящики не так шли, а горизонтальным порядком? Я говорю:

— Подумаю, Никита Сергеевич.

Подумал, попробовал. И таким образом его мысль дала толчок горизонтальной проходке под сжатым воздухом.

— Дело в общем не в нас, не в каждом из нас отдельно. Дело в партии, которая нас правильно расставляет и принимает правильные решения.

Когда убедились в реальности применения сжатого воздуха для проходки шахт, на кессонную группу пошел большой спрос. А кессонщиков, как я вам говорил, мало, и они были привилегированными рабочими, у них психология такая — чужих к себе не пускать. Откуда достать людей?

Романовские рабочие были со старыми, рваческими традициями, и производительность их была невелика: до 360 бадей дореволюционной нормы они никогда не доходили, давали 150, от силы — 200. И вот нам дали людей из первой мобилизации комсомольцев. Приняли комсомольцев старые рабочие враждебно. Начались разговоры, что те не знают, как подбирать под нож, не знают технического процесса кессонного дела, не могут быть аппаратчиками.

Бывали такие моменты, что заходят молодые ребята в шлюзовой аппарат, открывают воздух на весь кран, создают большое шипение и кричат:

— Держись, сейчас глаза полопаются!

Или вздыхают над молодежью, говорят: «Вот, нашего полка прибыло, — выпей, браток. После кессона с бабой тебе дела не придется иметь, кессон от этого отучает, — так пей, одна радость».

Или тяжело комсомольцу, прижмет ему уши; спрашивает он, что делать. Его нужно шлюзовать осторожнее, ему режим нужен, отдуваться, слюну глотать, а ему скажут: «Грызи заклепку, это помогает». Вот он и грызет.

Заклепку не отгрызли комсомольцы-кессонщики, а перекрыли старых рабочих по производительности труда. А работа у нас трудная. Ведь мы в городе работаем, у нас бывает так: давит в кессон, а в соседнем доме вода в подвале показывается.

У нас грунты нарушены. Подымаешься от Комсомольской площади в дождливый день, лужи кипят; воздух из-под кессона через почву прорывается.

Был воздушный прорыв на шахте № 18-бис.

Утром, часов в восемь, вдруг из-под земли выходит черный такой поток из пыли и стреляет. Патом разобрались: оказалось, что на пути прохода был когда-то колодец, заваленный всяким мусором, который сыграл такую плохую шутку. Воздух в кессоне прорвался в колодец и выбросил весь неплотный грунт вверх.

В кессоне сразу темно стало, старики растерялись, забутили прорыв глиной.

Как итти участок от Рязанского вокзала до шахты № 22-бис — еще не было решено. А там проходят две речки — Ольховка и Ольховец. Речки эти брали в трубы в разное время. Приточные воды идут плывунами, кругом дома.

Мы на этом участке сидим год. И впервые у нас применили кессонные тоннели и горизонтальную проходку под сжатым воздухом так, как предлагал Н. С. Хрущев.

Кессон-тоннель, большой кессон, как мы говорим, — это ящик, в который нагнетается воздух, а наверху этого ящика готовый тоннель. Торцовые стенки тоннеля закрыты временными бетонными переборками. Ставится это сооружение строго по оси трассы, весит оно 5 тысяч тонн. Сперва идет без давления. Как только показывается вода, начинаем давать давление.

Трудность опускания такого большого кессона в том, что если его неравномерно подбирают или есть разнородные грунты, то он может завалиться в одну сторону.

Плывуны между торцовыми стенками уплотняются, трение становится настолько сильным, что сооружение зависает. Нам пришлось в момент посадки прорубить торцовые стены и пустить грунт в сооружение.

Сейчас этот участок в 81 погонный метр готов.

Большую трудность представляла собой проходка под сжатым воздухом 1-й дистанции до кессонных тоннелей под мостом Курской дороги. Это действительно был участочек, который всем нам не давал спать. Один начальник шахты даже пролежал три месяца в больнице (потом его вылечили): ему все казалось, что он идет под мостом и поезд, люди, дома — все валится. С такой навязчивой идеей он докатился до такого состояния, что однажды приходит и говорит:

— Поезд с насыпи свалился. Не знаете, мост цел?

Мост садился на самом деле. Бывали дни, когда на 6 сантиметров сядет, когда — на 2 миллиметра.

Получалось это оттого, что грунт все-таки нет-нет, да и вывалится от сотрясения.

Когда находишься внизу, под землей, то переживаешь остро. Вот идет поезд, и вдруг все свалится, и прервется сообщение Ленинграда с югом!

Затем мы проходили участок по Южному переулку, под четырехэтажным домом. В доме живет триста пятьдесят семейств.

Под мостом спокойно, там своды. А вот в этом доме, если бы жил человек, который строит метрополитен, он бы не спал. Дом был построен не на фундаменте, а на деревянных лежнях (хозяину нужно было скорее дом в ломбард сдать). Стоит дом над речкой, дом ветхий, балки уже давно выходят из гнезд. А мы под ним копаемся.

Но вот я кончаю — и дом устоял. Четыре свода кончим — и дом будет в безопасности.

Как мы сейчас работаем? Старые кессонщики до революции давали не больше трехсот пятидесяти бадей, а мы при тех же тюленевских аппаратах доходим до полутора тысяч.

В кессонном деле вообще по закону женщины не допускаются, но к сигналу и к управлению мы женщин приучили, а эта работа такая ответственная, что на нее раньше выдвигали старых кессонщиков.